Горькая новость о кончине Майи Плисецкой вызвала у меня и светлые воспоминания, которые ничуть не стерлись за три десятилетия. Это был единственный раз, когда я видела Плисецкую в “Даме с собачкой” на сцене Большого — ей было тогда 60 лет.
Даже не знаю, что меня поразило больше — необычная хореография (там почти не было пуантов, использовались театральные, небалетные костюмы) или музыка Щедрина.
Много позже узнала, что костюмы были от Пьера Кардена.
И уж совсем потом прочла неприглаженные, предельно откровенные мемуары Майи Плисецкой о подготовке этого спектакля. Уверена, что они будут интересны и нашим читателям
* * *
В день своего шестидесятилетия я станцевала на сцене Большого два балета. Премьеру “Дама с собачкой” и после перерыва — “Кармен-сюиту”.
За всю свою творческую жизнь я никогда не репетировала столь прилежно и исступленно. Хотелось успеть точно ко дню своего рождения. Торжественный случай дал на сей раз мне возможность беспрепятственной работы.
В первый раз за жизнь мне не надо было тратить океан энергии на преодоление всяческих заграждений и препятствий. Проблемы были лишь творческого толка.
Впрочем, задача была облегчена и тем, что из балетной труппы в “Даме” были заняты лишь двое: я сама (Анна Сергевна) и Борис Ефимов (Дмитрий Дмитриевич Гуров). Остальные участвовавшие были взяты мною из миманса Большого.
С одной стороны, не надо было попрошайничать в балетной канцелярии. С другой — здесь была и принципиальная затея. Любящие люди воспаряют над обыденностью, мелочностью жизни. Влюбленные всегда живут в ином измерении. Эта подсказка пришла ко мне от Шагала. Его возлюбленные всегда парят в небесах над селениями, городами. У них словно отрастают крылья. А танец сродни полету…
Поэтому формальная конструкция балета была подчинена задаче выстроить все действие в форме пяти больших па-де-де (“Дуэт-пролог”; дуэт второй: “Прогулки”; дуэт третий: “Любовь”; дуэт четвертый: “Видение”; дуэт пятый: “Встреча”). Остальное лишь фон, аккомпанемент, вспышки сознания.
Променад ялтинской публики на набережной — миманс.
Анна Сергевна со шпицем на черноморском пирсе — миманс, дублерша. Ночной сторож, подглядывающий за героями, — миманс.
Картины зимней московской жизни — вновь миманс.
Разноликая, как бы вальсирующая толпа обывателей-сограждан, которых ни Анна Сергевна, ни Гуров не замечают. Это хороший контраст, атмосфера. А нам с Ефимовым еще и отдых. И об этом думать надо. Мы танцоры, не боги.
Чехов писал свой великолепный рассказ в пору головокружительной влюбленности в Ольгу Книппер, молоденькую актрису Художественного. Потому, быть может, так пронзительна, кипяща страсть, так откровенно чувственны взмаимоотношения Анны Сергевны и Гурова, пошло связанных рутинными брачными узами. Любви давно нет. Или не было вовсе?..
У меня каждый раз невольный спазм стискивает горло, когда я перечитываю чеховские строки:
“Анна Сергевна и Гуров любили друг друга как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья… и точно это были две перелетные птицы” (слышите, вновь птицы!)…
[показать]
[показать]
[показать]
[496×700]
Я могу на память читать и читать, почти петь вслух Чехова. “Дама с собачкой” — это мое восприятие — написана стихами, не прозой. Все образованные, все всё знают, но, пожалуйста, послушайте еще немного: “…Анна Сергевна, эта “дама с собачкой”, к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению… Она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине…
— Пусть Бог меня простит! — сказала она, и глаза у нее наполнились слезами. — Это ужасно. — Она спрятала лицо у него на груди и прижалась к нему… Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, целовал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногу успокоилась”…
И вот что еще
Каждый миг этой истории прошит, пропитан печалью. Как мне мечталось, бредилось танцем передать безграничность чеховских оттенков, неповторимый настрой рассказа, тон, поэзию его, подтекст, грусть, таинства и простоту чеховской музыки: Гуров “…привлек к себе Анну Сергевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки…
Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они… скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита?..”
Репетировать с Ефимовым мы начали в помещении Театра оперетты (бывший филиал Большого, театр Зимина). Встречались с ним в середине дня, когда в классах никого уже не было. Борис входил в зал, деловито дожевывая свой дневной бутерброд, — танцор был еще теплый после проведенных утром в Большом репетиций. Я в ожидании его делала маленький станок, разогревалась — мы тотчас окунались в наши дуэты. Работали до изнурения, до одури.
Дуэт — значит, поддержки. Большую долю сценического времени я на руках Ефимова. Иногда Борис так измождался, что ложился в своем черно-красном спортивном костюме на несколько минут плашмя на пол. И когда вставал, то на полу оставался влажный рисунок его могучего тела. Даже струйки взъерошенных волос оставляли свой мокрый след: новый путь в живописи. Он насквозь был в поту.
— Здорово устал, Борис? — сочувственно тревожилась я. И подволновывалась — выдержит ли, не сломается?..
— Нормально, Майя Михайловна, — всегда односложно цедил Ефимов. — Давайте репетировать дальше.
…И все же назавтра мы вновь репетировали. Борис за ночь чудом смог восстановиться и прийти в себя после жестокой поломки. Железный организм! И воля небес?
Господь Бог был с нами. С нами на репетициях “Дамы с собачкой”. Мы оба работали без дублеров, малейшая травма — конец дерзкой мечте.
Все репетиции я проводила в балетном купальнике, цепляя, однако, сверху репетиционную изношенную юбку “Карениной”. Для силуэта и навыков партнеру.
Конечно, я просила Кардена сочинить мне платья Анны Сергевны. Карден избаловал меня царской щедростью одежд, созданных для “Анны Карениной” и “Чайки”.
Пьер твердо пообещал. Но время шло, а костюмов не было. Не желая быть навязчивой, я не терзала Кардена напоминаниями. Лишь однажды, не выдержав, я позвонила Юши Таката и на своем варварском английском вновь сказала о дне премьеры: “20 ноября”.
Из ответов Юши я поняла, что Карден не забыл ни про мечты мои, ни про дату.
— Не волнуйтесь, Майя, костюм будет в срок. Пьер работает.
Поздним вечером 18 ноября, накануне последней репетиции (я совсем уже отчаялась и ломала голову, как выйти из положения), некий господин, знавший по-русски только три слова: “большой-товарищ-блины”, постучался в дверь нашей квартиры. Точно Санта-Клаус. Как только безрусскоязычный француз нашел в темном городе наше московское пристанище?..
Коробка от Кардена.
В коробке записка и приколотый булавкой перевод (работница бутика Кардена Наташа Янушевская свободно владела русским).
Карден писал, что костюм у Анны Сергевны должен быть один. Но он будет разниться поясами. В зависимости от сюжета рассказа у меня три варианта выбора. Простроченный серебряной ниткой сверху и снизу строгий прямой пояс.
Второй — чуть шире, вычурнее, с гигантским метровым бантом и длинными воздушными раструбами в пол. Третья возможность — для ухода в абстракцию, как писал Карден, — вовсе без пояса, словно хитон.
Я померила подарок моего парижского Санта-Клауса перед зеркалом.
Теперь ясно, почему костюм один. Надевать его надо вместе с трико, как скафандр космонавту. Чтобы еще раз переодеться, надо разоблачиться догола.
Прикидываю предложенную режиссуру платьев. Первый дуэт — эпиграф спектакля — буду танцевать без пояса.
И Ефимову легче, в эпиграфе десятки поддержек. В “прогулках” больше статики — надену бант.
“Любовное” па-де-де — исступленная страсть. Тут, разумеется, хитон.
“Видение” — со строгим поясом. Должна читаться линия талии. Встреча в городе С. (Чехов подразумевал Саратов?) и финал — возвращение к началу. Форма. Реприза.
Свое пятидесятилетие я отмечала премьерой бежаровского “Болеро” в Брюсселе. Шестидесятилетие — премьерой “Дамы с собачкой”.
Как водится, балерины празднуют этот сволочной возраст, горделиво восседая в лучах прожекторов в ближней к сцене драпированной ложе. И каждый из занятых в танцевальном вечере в честь юбилярши Абвгдеж чинно, с манерным поклоном преподносит оной пышные букеты.
К концу вечера знатная дама Абвгдеж засыпана цветами по самый подбородок, словно покойница.
Мне же в свой вечер предстояло потрудиться вдосталь: “Дама” — пятьдесят минут, “Кармен-сюита” — сорок шесть. Я почти все время на сцене. Но — выдержала. Победила.
И без пошлой скромности хочу написать об этом. Для будущих коллекционеров театральных хроник.
Слышу через сценическое радио режиссерское привычное, обжигающее: “Внимание, дирижер в оркестре, начали”.
Александр Лазарев дает ауфтакт скрипкам. Судьбу “Дамы”, так же как и судьбу “Чайки”, Щедрин доверил ему. Звучит первая щемящая фраза. Для меня она олицетворяет слова Антона Палыча: “Анна Сергевна и Гуров были точно две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках”…
Мы стоим с Ефимовым друг против друга в метре от закрытого еще занавеса. Я лицом в зал. Он повернут к залу спиной. Замерли. Не шелохнемся. Слушаем музыку. Вздох виолончелей. Капли пиццикато. Не ошибиться! Через такт занавес медленно начнет раздвигаться. Гуров подымает Анну Сергевну, прижав ее ноги к своей груди. Как я счастлива, что танцую этот лиричнейший, вершинный чеховский рассказ. Белый шпиц, которому вскоре прогуливаться с Анной Сергевной по ялтинскому пирсу, тихонько поскуливает в кулисе. Значит, музыка Щедрина и его не оставляет равнодушным, действует на нервные окончания, тревожит, бередит.
…Той же первой поддержкой спектакль и заканчивается. Я простираю руки к крымскому небу, к Черному морю, к клубящимся облакам, ко всем людям, населяющим нашу божественную, бесподобную землю. Разве жизни Анны Сергевны и Гурова “не разбиты”? Как жить им дальше?..
…В вереницах поклонов выходят все участники: мы с Ефимовым, дирижер Лазарев, художник Левенталь, репетиторы Борис Мягков, Татьяна Легат, композитор, создавший эту хрустальную, чувственную партитуру. Щедрин прилюдно обнимает меня на сцене и, улыбаясь, заговорщически говорит:
— Эта музыка — тебе подарок ко дню рождения. Не кольцо же с бриллиантом дарить?..
Нонна КОВЛЕР
Isrageo.com
Огромный Мир 